На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Поэты и писатели

701 подписчик

ОСКОЛКИ МОЗАИКИ

Для тех, кто любит блуждать, витийствовать в хитросплетениях судьбы и слов набросанных случайно с неба...

Роман-фэнези

1. Похищение богини

Отложи эту книгу, не читай, пусть остается не разрезанной, ибо герои оживут однажды. Сейчас вспыхнут свечи, но слуг не видно. Они вымерли задолго до рождения героев. Ангел-хранитель не растопит грусть. Чистый лист, перо. И только? Иллюзии уходят в бесконечность. Знакомьтесь:

- Ея величество Надежда, великая княгиня Разлука,

- герцогиня Трагедия,

- леди Неизбежность (поклон небрежного величия),

- леди Неизвестность (благосклонный поклон),

- леди Забвение,

- невзрачная подруга Жизни – Смерть,

- искушенная в проделках леди Лживость,

- профессор кафедры событий господин Случай и прочие, известные своими забавами. -

Дамы привыкли к онемевшему восхищению, и не замечают пристального внимания, витают спокойно и безразлично, передразнивая Автора.

- Ах, оставьте эту книгу. - Вы ее уже прожили однажды… - В этой, проклятой Богом, стране.

Релейные стекла наливаются румянцем по надоевшему расписанию: «Закат-сумерки – свинцовый занавес № 7». Хранитель устало проводит ладонью по лицу, повертев лист – убедив всех недоверчивых в том, что оборотная сторона чиста, возвращает под застывшее перо автора – этажом выше. Сейчас вдумчивый взгляд не заметит унылой разницы, углубившись в испорченный сюжет, остроту ощущений. Немое сожаление о консервации Арбата – сердца некогда огромного города. Есть мнения, что улица называлась иначе, но точные сведения, увы, никому не нужны.

Первый этаж привлекает внимание уютным свечением готических окон, над крыльцом бронзовый амур целится в желающего войти в особняк, построенный буквой «П», ножки которой намертво спутаны чугунной литой оградой. Гости привычно пользуются парадным подъездом, сразу попадая к Хранителю, где позволено проводить любые затеи. Он безгранично терпелив и лишь иногда пользуется услугами Факира-управителя, лелеющего фантазии домочадцев.

Нижние апартаменты служат приемной Хранителя, гостиной, залой для балов. Под росписью Адама и Евы у древа познания начинается черного дерева резной стол, уставленный оригинальными штучками, которые приятно повертеть в руках, выбирая слова, затем, качнув золотыми кудрями, поставить без сожаления на место в беседах на неиссякаемые темы. Три низко опущенные люстры позвякивают хрустальными подвесками в такт чьим-то мыслям, порхающим от редко расставленных кресел к роялю, камину. Из обширной приемной лишь средние двери ведут в тронную залу, белую с золотым, с ажурной паутиной балюстрады для соглядатаев и оркестра. Колоннада заканчивается у мраморных ступеней главного входа на второй этаж, что отмечено напольными вазами живых роз. Здесь – внизу – нет книг, ибо Хранитель читает, не поднимаясь во всемирную библиотеку. Общедоступный читальный зал находится над серединой тронной залы и довольно тесен. Узкие боковые лестницы без освещения. Некоторые гости имеют доступ через правое, а другие – только через левое крыло здания, по усмотрению Управителя. Даже приближенные и болтливая свита затрудняются указать квартиру неизвестного автора.

Ясновидящий палач своей души расставляет точки, что-то припоминая. Уныние, гордыня, отчаяние – все смертные грехи, терпение и не воплощенные замыслы отступили, унеся с собой бессмысленное распыление сил на борьбу с суетой сует (вечные поиски темы, пера, издателя, денег). Не одна вечность прошла с тех пор. Сказанное или записанное слово, промелькнувшее случайно, всегда обретают очертания реальности. И будут обретать. Разгаданная тайна – мыслеформы сбываются как вещие сны.

Рисунки, ветхие желтые рукописи, чистые листы и пергаментные свитки, перья, чернильницы всевозможных времен и прочий хлам, весьма необходимый писателю, заполоняют длинный стол, вытянувшийся вдоль десяти темнеющих окон с видом на улицу. Высокие мягкие стулья и череда кресел – ближе к камину – не могут изгнать пустоту комнаты, ограниченную диванным каре под книжными стенами. Оригинальное решение для творческого уединения отделяет кабинет от прилегающих комнат, - в любую из них можно попасть, лишь тронув стеллаж личной библиотеки. Удобно. Практично.

Можно, конечно, запутавшись в хитоне или кимоно, стукнуться лбом или коленкой о толстые корешки фолиантов, открывая дверь костюмерной, и наконец-то ясно увидеть невезучие складки. А затем прогуливаться по галерее – левой или правой, высматривая в венецианских зеркалах былое и не бывшее никогда, – иногда выбираясь на террасу внутреннего дворика с живой травой и кустами сирени; слушать по настроению – звуки несуществующих птиц или кошачьи концерты. Лениво растянувшись на бархатном диване легко путешествовать – погружаться в иные миры, читая Набокова или Плутарха. Заблудившись в Сахаре, приятно вспомнить о ледяном бокале – забытом в баре, или розоватом – как падающий с регулируемой скоростью снег многоразового использования – мороженом. Как ни странно, но творческие натуры могут, и должны есть-пить – как и все живое. Слуг нет и нет, но добрый ангел возвещает утро чашечкой немудреного кофе. Все невозможное – возможно. Слепящее солнце хлынет мгновенно, стоит только захотеть.

– И не ослепнуть, – предупреждает Хранитель. – Развлекайтесь сколько угодно, присутствие и участие не возбраняется. Так уж устроен наш быт былого мира.

Чудом оставшись на осколке последней цивилизации, они поселились вместе, но виделись редко. Наверно, им повезло или, напротив, были наказаны. Кто угодно может стать упомянутым юношей или богиней, похищенной из древних свитков. Но где же она? Нет ли ее среди этих знатных особ, до поры затаившихся в глубоких креслах? Дамы таинственно улыбаются, интригуя гостя внешними формами, смущая излишней откровенностью, – переговариваются, не нарушая этикета.

- Я не создана для такой жизни.

- Земное пребывание утомляет.

- Неудовлетворенность вдоха или…

- Осеняет вдруг тоской дивной стихии. Я все еще там.

- Что может удивить в остывающем пепле, позабавить?

- Все слишком невзрачно, несущественно, неизбывно!

- Но не будем грустны, – остановил жалобы Хранитель, ласково указуя гостю на кресло у камина.

- Отсекая разумно прошлое, надо принимать продолжение жизни, происходящее в сей час. Учитесь, даже если мир вытряс вас, как кухарка корзину. Вам удобно? Не серчайте на них, чудесные лгуньи сильны и пользуются этим от скуки, но завидуют. Вы слышали, что сказала первая леди?

- Ах, оставьте.

- Но я-то вижу, Вы пришли именно за новостями. Ничему не удивляйтесь. Здесь принято вторгаться в чужие размышления. Поверьте, Автор действительно устал. Нет смысла начинать новую эру, не закончив картины, не поставив точку.

Хранитель поднимается, разминая застывшие крылья и, тряхнув нимбом, восхищенной улыбкой встречает Алфею, сбегающую по лестнице. Рассеянная улыбка оживает, застав непривычный шум, ярко горящие бесчисленные свечи и гостя, разрезающего долгожданную книгу. Звучит гимн мраморной лестнице, остановившей бесконечность. По этим ступеням, странствуя из века в век, обреченно тянулись шлейфы невольных визитов на бал герцогини Трагедии. Все, ныне присутствующие, невинные и непричастные создания, состоят в свите, и наблюдают ритуальный танец, уводящий в новую колоннаду, затаившуюся в конце пышной церемонии. Хранитель, распахивая крылья, раскрывает объятия и, подав руку, подводит к Гостю.

- Это очень важно, что мы не знакомы. Прозрачный цвет может стать любым, может быть - любим. В этом прелесть неопределенности, возможно единственная.

Сумерки переключились, фонари наливаются «лунным» светом для прогулок известных сущностей, полюбивших эту улочку. Главенствующий цвет стал пурпурно раскатен, голоса играют, вспыхивая долгожданным светом. Всполохи молитвы во сне, едва забрезжившем и предвосхитившем тайную жизнь души, ощутимы маятником, движение которого стремится описать круг, подобно качелям. Сияние вырывается из багрово-бархатного в безграничность черного, хрустальные грани которого мерцают в калейдоскопе воображения, собирающего осколки. Осколки мозаики.

2. Древний огонь

Автор, очнувшись от последней строчки, кивает благодарно за утро, грустно разводя руками. Жгучее солнце древности, богов и богинь множество, юноши заглядываются на дев небесной красоты. И были!.. были небеса. Хранитель не спорит, а только наблюдает. Нет ни слуг, ни мышей, но на столе, зашуршав, развернулся свиток, подтаяв струйкой дыма. Это древний огонь… Сон-наваждение почти год преследовал Автора.

Древние боги немилосердны: торжество омрачено нелепой гибелью юнца. На спешном ритуале прощания его свежевыструганная фигура с распахнутыми крыльями – ростом почти в два метра – охвачена легким прозрачным пламенем, источающим аромат тающей смолки. Рядом полукруглый помост такого же медового цвета, с которого шаманящий старец рассыпает порошок, вспыхивающий радужными искрами. Зарево окружают девушки, а племена наблюдают на почтительном расстоянии, мерно колеблясь в такт исступленной печали. Босые ноги тонут в песке, а гибкие тела раскачиваются по ходу Солнца и после замирающего вскрика – в обратную сторону. Девушки, склоняясь, касаются волосами земли и, вдруг отшатнувшись от действа, запрокидывают лица к набегающим тучам, словно вымаливая полнолуние.

И только дочь Правителя в досадном раздумье продолжает непредусмотренное шествие между костром и живыми воющими цепями, откидывая назад непослушные пряди с лица, и в который раз не внимает срывающемуся голосу служителя: «Остановись, девочка, нельзя отказаться, Алфея. Я не могу допустить безумия, ибо так предсказали звезды. Это преступление, ненужные жертвы – всегда преступление». - Старик не может смириться и от ужаса немеющий язык повторяет: «Нет, Алфея, нет! Остановись, ты должна. Не оставляй нас». - Сухие комья подкатывают к горлу, судорожно перехватывая дыхание, темный клобук сполз на кустистые брови, оттеняя резкие черты воина Духа, беспомощно протягивающего руки. Он мог одной ладонью пригвоздить ее к месту, но не посмел коснуться светящихся волос, так непохожих на космы соплеменников. Длань, занесенная над непослушной головой, дрогнув, выдает гневную дрожь, заметную только ей. Проходя мимо ступеней помоста, она удивленно вскидывает брови в ответ на неуместный шепот.

Прах пришельца повторно сожжен и развеян. Толпа ликует. Ночь посвящения дочери Правителя в богини снизошла на Волчий холм. Полная луна восхищает лучами, отвесно упавшими на избранницу. Долгий плачевник сменяется неистовым восторгом, захлестнувшим и ее. Казалось, огненные языки перестали шипеть, и замерли, едва она взошла на помост, не оставляя тени. Вопреки всем дурным приметам посвящение состоялось. Игра пламени – едва ощутимый танец. Прощаясь с первой жертвой своего владычества, она вглядывается в лицо – почти живое – только чуть отрешенное от мира.

При въезде колесницы на предстоящую церемонию он уберег ее на шальном повороте. Она всегда правит левой рукой, чтобы на крутом вираже успеть отмахнуться от огненного вихря волос – застилающих, ослепляющих, запутывающих с головы до ног. Ей нельзя думать о тех, кто не умеет летать, о смертных, коих бесполезно предупреждать о забаве катастроф. Но продолжается танец огня, и в яви она вспоминает сон-прикосновение, и слышит голос Незнакомца. Алфея касается ладоней крылатых, волосы, взметнувшись от жара, оседают медлительно, ледяные пальцы впервые трогают невозмутимый профиль. Кто еще сумеет понять блаженство небесных объятий, ощутить дар предвидения? Земное теряет смысл. Потеряло.

Она соскальзывает с помоста как в воду, ни трепета, ни шума вокруг не замечая, обволакивает изваяние всем своим существом, смыкает намертво руки на древесных бедрах, устремив созерцательно спокойный взор в немигающую толпу и не находя понимания. Душа, приникшая к душе. Ало заструилась туника, спадающая с хрупкой смугловатой фигурки, едва осознавшей женственные формы. Свита отпрянула к не дышащей толпе, бледнеющей в гуще ночи. Огонь ласкает тела, не причиняя вреда, ибо это родная стихия. Ни страха, ни боли, ни ожогов – только легкое пощипывание инеем покрывает с головы до пят. Богиня, словно со стороны, видит себя и чернь, в отчаянии покидающую место обрядов, не желающую запомнить обуглившиеся фигуры. Дикари не оглядываются на голубоватое свечение – почти предрассветное вознесение душ. Они испугались чуда, и в жаркий полдень любопытные не найдут следов ночного действа, ибо память-погоня не оставляет пепла. Свирепые воины бессильны.

Факир действительно постарался. Мир перевернулся, и все встало на свои места: небеса очень скоро затоптали ногами, в центре – вместо светил – вращается сверкающий шар. Зеркальный шар Факира, воедино собравший души преданные забвению, отражает мысли праздных зрителей, чьи лица с высоты мелькают рассыпавшимся крошевом. Безнадежный хаос, по которому крадется молодая пантера богини, мечтая покинуть дикие края. Осторожность черной-черной пантеры не спасает ее от хрустальных замков, затаившихся осколками в травяном ковре, выстилающем новую полую планету. В изумрудном изломе к ожидаемому небу остановился человек, взмахнул крылом. Слышен зов: «Идем».

Факир ничем не мог помочь. Менялась стража и астрологи, в покои никто не входил. Факир заглянул в сон богини. И вновь распластанный юноша с золотыми кудрями отброшен колесницей на спелые колосья, она церемонно склоняется к нему для прощального поцелуя. Свита торопится продолжить путь к изумрудному солнцу, но отстраниться уже невозможно – она заключена в его объятия. Единственный повод приблизиться к богине, и сорвать поцелуй – смерть. Несчастный почему-то не желал умирать ради нее. Пробуждением не удается снять нежность его рук. Сны-прикосновения необъяснимы – их невозможно стряхнуть.

У Правителя многочисленные отпрыски правили близлежащими племенами. Дорогим трофеем Воина - была женщина, даже возраст не имел значения. Однажды он получил в подарок северянку, возмечтавшую быть равной ему. Никогда и нигде не было принято приближать самок к себе, но только она подарила ему дочь. С этой необычной девочки и начались смуты во дворце. Факир не вмешивался, но доложил Правителю, что непостижимым образом дочке известна судьба матери, что надо придумать достойное дочери Правителя положение, чтобы ее никогда не постигла участь самок, живших в отдельных поселениях только для рождения детей... Дети для забавы заводили себе тигрят, львят, детенышей пантер и ягуаров. Девочки рождались редко, окружающие племена были весьма воинственны. Разумеется, сыновей матери видели недолго…

Визит к грозному Правителю прошел необычайно легко, словно тот уже знал, как возвысит свою единственную дочь выше собственного правления с условием, что дочку вечно будет опекать свита. Было решено, что волшебство Факир передаст богине, что вполне устроит всех.

Алфея росла в противоположном крыле дворца, имела стражу вокруг своих покоев. Когда малышка обходила строй, стражники вставали на одно колено, держа шлемы на колене и сложив у ног оружие. Она заглядывала в глаза, читала мысли, и решала судьбу воина. Факир брел темными коридорами дворца, чувствуя надиктованные Алфеей мысли. Ему было ясно, что рыжая девочка уже негласно завладела мыслями отца, свитой, и хотела править толпой. Однако, он не мог вникать в ее замыслы, он видел только белую стену… Факир приукрасит безбожное человечество, посулит им мир, покой и стабильность. Племена привыкнут, и будут еще более послушны. Возможно, богиня оставит им право найти чудо из чудес – прикоснуться к божественной тайне, которую она ощутила в день посвящения.

В изумрудной овальной зале зеленые портьеры спрятали стены, но богиня недовольна. Свита поправляет Орион, вплетенный в волосы почти небрежно, ей подают тунику цветом в небосклон с каймой зари, окутывают нежно. Она не улыбнулась. Не ждите кроткого вздоха – легкость колесницы еще не забыта, ибо Автор выдыхает лишь огонь откровений… Но снова снятся золотые прутья окон, сорванные замки, раны оставляют следы, мрамор не студит, пепел обжигает свежие ссадины; - алмазный ошейник с годами врастает - вживается в изящный изгиб шеи, уже не мешая, и пока не может медленно душить черную-черную пантеру в пустыне миражей, где будет утерян торопливый последний глоток воспоминаний. Так пройдут тысячи лет. Бездарно.

Воин духа прав и сейчас: ненужные жертвы всегда преступление. Обреченные жить вступают в мир, который неведом. Так было угодно Автору. Герои незапамятного романа вернутся не однажды, но мучительная медлительность преодолеет хаос, ибо Память-погоня – огненный ветер.

3. Приглашение на бал

Все это бред сумасшедшего. Расстроенный, раздвоенный, раздробленный мир. Неприятие недалекой Реальности, автором изгнанной из штата свиты, и беспокойство при отсутствии оной. Оставьте досужие домыслы, читая это. Автор ответит Вам: «Надо почувствовать это, чтобы понять». С досадой и сожалением взглядывая на гостя. Психолог соглашается, откровенно сознавая, что именно «это» он и не должен допустить, чтобы считать его нормальным. Новые Зоилы честно пытаются разложить текст на составные жанра. Бесполезно, если зерно упало на каменистую почву. Огромный земной шар раскручивался – раскачивался из крайности в крайность, а росток наблюдал, неподвижным оставаясь. Шальной полет. Мир вывернулся наизнанку, а семя прорастает, ничему уже не удивляясь.

Человек, вполне материализовавшееся существо, перелистает страницы, пусть даже левой рукой, и устремленная печаль взметнется над разбитой чашей, уткнувшись в несуществующую даль, над жизнью прошлой, настоящей. Зрачки расширяются, раздвигая золотые крапинки, – он уходит блуждать по крышам; не особенно задумываясь, ныряет в голубоватую призрачность, приминает облака; возвращаясь к дому напротив, находит узкие тропинки, пробирается в муравьиные катакомбы: темно и тесно.

Слова, венчающие новую страницу, – водоросли строк запутывают невольно, затягивают на дно, но в это же время дежурная сущность отвечает на вопрос из мягкого кресла, неосознанно приласкав. Серые тени у глаз выдают ненасытную страсть: «Еще несколько строк, милый». Еще несколько строк, умоляя, пробьются в сумерках, навеянных черными ливнями, но утром их не удается вспомнить, – только смутное впечатление будет недолго злить. Именно поэтому невозможно отказаться, обойтись без свиты даже простому смертному. Хранитель впитывает дыхание, собирает с висков пряди, мантией крыльев закрывая бездну отчаяния, мрак которой касался их не однажды. И для всевидящего ока случаются необъяснимые затмения. Душа, связанная кровеносными путами, не умеет постичь смысл простого существования на Земле. От этого все беды. Поэты, покинув золотистый овал души, ищут слова, понятные людям. Легенды хранят в пещерах снов явление несбыточной мечты, странствующей из века в век.

Алфея знала свое предназначение и порой опасно шутила. Ангел с удовольствием вспоминает былое восхищение красотой, ставшей вдруг преступно утонченной для двадцатого века, лишней, – разгромленной на мелкие крохи, втоптанные в грязь животной похоти. Горькая случайная усмешка одичалых искаженных душ не стоила внимания. Осмысленное на небесах, не помнится на земле грешной, лишь ядовитое дыхание вокруг. Давно она так безмятежно не засыпала – без молитвы, без упования.

Хрупкое тело таяло в крылатых объятиях, одеяло соскользнуло с нее, разбудив мужа. Черный гнев рвущейся души заливал, лишая его света и прозрачности. Он перестал существовать для Творца. Конечно, и он сожалел о бессмысленности опыта смирения, прервать который хотелось. Да не по своей же воле! Слабеющий выдох поплыл долгим стоном по комнате, напоенной суетой живого ужаса. Дыхание остановилось, тело упало на постель. В ту ночь было по-земному больно, но она не умерла, реанимация работала, наступая на босые ноги. Хранитель не понимал, - как она проскользнула сквозь него, почему ее не было нигде, сидел на краешке дивана и старательно чистил перья, поджидая возвращения. Обреченный вдох вернул его из забытья, она улыбалась ему, а в глазах ее все еще мерцала тысячелетняя тоска, стремительный поток взлетов и падений. Она теребила его потемневшие крылья, он повел плечом, как бы говоря: не трогай меня, ты не можешь меня видеть и понимать небесную речь.

- Могу... я вспомнила. - Он вздрогнул. - Это плохо, совсем худо, тут я совсем бессилен. –

Алфея вздрагивает от прикосновения, пристально вглядываясь в редкие светящиеся окна, и как шаль прижимает к себе крылья, запрокинув голову, удерживая Хранителя, долго приходит в себя, оторвавшись от чтения. Книжка уткнулась изломанным лицом в пол. Печальные черные змейки строк поглощает пылевсасывающее покрытие, не отличимое от ковра. Скупая на нежность грусть тает в обращенном к нему взгляде.

- Какое счастье, что ты здесь. Позволь мне никого сегодня не видеть. Я устала от интриг. – Она подбирает ноги под себя, чтобы развернуться к стоящему за креслом. – Что нового может быть в жизни двух неразумных юнцов, двух мятежников? Я эти жизни уже прожила и не без помощи назойливой свиты. Я забыла вкус одиночества, – настаивает она, забавляясь тем, что ее пальцы проскальзывают сквозь нимб и путаются в золотистом пухе тончайших волос.

- Что поделать, ты не научилась скучать у людей. Каждый день неповторим, непредсказуем, этим нельзя пренебрегать. Прошу, не читай старые письма. Их адресаты уже стерты временем, забыты, - Хранитель невозмутимо рассеивал возникшие из книги грустные мелодии.

- Не хитри. Они все еще пререкаются, все еще дышат мне в спину. А ты? Ты никогда не хотел вернуться в свою стихию? Уже нет причин бояться за меня.

- Ты о чем? Прошу тебя, не шали. - Он упивается древним огнем, нетерпеливо скачущим в глазах Алфеи. Хранитель освободился от ее рук, прошелся по кабинету, просматривая корешки книг. Положил упавший сборник на стол, где в хроническом беспорядке подсыхают бесчисленные рисунки. Неуютными фиолетовыми чернилами отливают стекла окон. Он включил лунный свет, освежающий мысли прохладой.

- Темные страсти закоптили ноосферу – изумрудный свет. Возвращаться нельзя, да и некуда.

- Да… Но как долго придется ждать? Ангар не вечен, а за ним – что? Пустыня? Раскаленная лава? Я причастна к катастрофе?

- Нет, ты могла погибнуть и раньше. Пресыщенный бесноватый мир не стряхнул наваждение материального. Очищение от омертвевших душ – обычное дело. Невзирая на непревзойденные шалости, мы прощены. Пепел остыл. Мы обречены жить.

- Не оправдывай, просто ты безбожно любишь меня.

Алфея тихонько выбралась из кресла, и завораживающая медлительность жестов закружила по комнате осенним плавным листом. В неслышном вальсе она вынырнула, боднув рисунок в руках Хранителя, но была подхвачена и усажена на стол, чтобы выслушать поучения. Она хотела перебить его мысли.

- В книге мы отдали дань прошлому, и загадали будущее. Там обязательно должна быть осень. Самовозгорание планеты столь естественно, сколь неотвратимо.

- Но что же тогда случилось со временем?

- Неповторимая моя, единственная даже в буквальном смысле, я долго выбирал твой возраст и нахожу его наиболее интересным. Время придумали люди, спешившие умереть. Мы живем вечно.

- А ты мог бы чаще бывать у меня. Я не знаю – какой наряд выбрать на вечер, – она кокетливо повела плечом.

- Я всегда рядом и вижу тебя такой – какой хочу видеть.

- Ну не мудри, что свита готовит, чем занята сейчас?

- Суесловием, встречами со старыми приятелями, но в основном – тобой. Нет-нет, не смотри на меня так. День и ночь они проводят в моих апартаментах, под стать тебе своенравны и прихотливы, не серчай, мой ангел, пойми. Холодный скрежет суетных затей, скольженье, ночь… одно и тоже. Ты жалуешь леди Забвения, мадам Невозмутимость, а другие завидуют. Леди Неизвестность и леди Неизбежность просверлили глазами твои двери, но не рискуют напомнить о себе. Их настойчивость невыносима. Сегодня я их выставлю за пределы ангара для научных изысканий, но уверен, что для нас ничего не изменится. Мы ждем тебя, вечер включится только с твоим появлением, иначе этот день никогда не кончится. Таково мое условие. И давай договоримся о том, что эту заключительную книгу будем читать по одной главе. Вспомним банальное салонное чтение.

4.ВЕЧЕР

«Мэм сегодня грустны-с?» – осведомился Александр. Ироничное «Да-с» слетело с уст Хранителя: «Как никогда». Он вяло повел крылом, встрепенулся. Александр Сергеевич едва не спросил: «Случилось что-нибудь»? Но, вспомнив нелепость ситуации, продолжил жест, потянувшись к сверкающему предмету на столе. Хранитель кивнул благодарно, подавая небрежно оставленный браслет. Камушки редчайшей огранки с бриллиантовых островов выложены на платиновой основе как булыжники мостовой.

- Вещица тяжела необыкновенно. Затем и брошена? Угадал? – заметил он.

Пушкин лукаво отражает снопы искр, заигравших в полумраке пустынной залы, некогда танцевальной, где он любил бывать и прежде, и сейчас, иногда забывая, сколько всего минуло. Заслышав о некоем мятежнике, сохранившем островок былого, он устремился на выгоревшую планету, давно не голубую, чей красноватый свет тревожил мирозданье последнее тысячелетие. Вслед за ним потянулись былые тени, не поверившие, что следы, ими оставленные, могут исчезнуть. Екатерина Вторая с Петром Первым правильно поняли друг друга и вступили в общество в зрелом возрасте с регалиями самодержцев. Их шествие по стилизованной пустой улице до слез рассмешило хозяйку единственного жилого дома. Очень живая и взбалмошная особа весьма тактично выслала им навстречу личную свиту, досконально знающую любой этикет. Государи остались довольны и, облюбовав соседний особняк, часто навещают загадочную пару. В небольшом закрытом пространстве сгодится любая разночинная компания. Пушкин продолжает подтрунивать, нарочито не отвлекаясь от переливов браслета, будучи давно осведомлен Факиром о том, что ангелам известно все иным способом – никак не слухом.

- Не лукавьте, сударь, я же знаю, что Вы хотели спросить, - вздыхает Хранитель.

- Может быть, затеем бал в духе наполеоновского расцвета?

- Бал? - Он сделал вид, что прислушивается. Пауза затянулась.

- Вы услышали смех?

- Катюшка с Петром встретили Гришку Распутина, тот навеселе и рассказывает смачные непристойности, на которые соблазнил одну легкомысленную мамзель, указавшую на винный погребок. Дурица наивно полагала, что этот дух не сумеет воспользоваться винцом, не имея материальной сферы. Я понимаю, конечно, что мой запрет не подействует, но, знаете, традиции… Стало гораздо хлопотней с тех пор, как понизилась температура Земли.

- Надо же! Я ничего не слышу, а выпить бы не отказался. Скажите, как Вам сие удается? Будьте великодушны и простите за излишнюю откровенность, сударь, но иногда мне кажется, что Вы побаиваетесь своей дамы сердца? Отчего ж ей будет не по нраву бал?

- Сейчас увидите! – Хранитель резко поднялся.

- Досточтимейший сударь, в новой жизни я пренепременнейше опишу ваши оригинальнейшие отношения-с. Я полагаю, что с Гришкой Факир, и они отпустили пантеру с поводка, возможно и клетку открыли. Я не замечал в библиотеке хрусталя, бьющегося сейчас. Вы нашли склад, подарили барышне позабавиться? - Александр Сергеевич театрально вскинул глаза к потолку.

- Насколько Вы, все-таки, человек. Прекраснодушнейший, но… человек. –

Хранитель вышагивает вдоль стола, от стены к стене, мало чем отличаясь от взволнованного вьюноши. Пушкин наблюдает, надеясь заприметить в тени уютных кресел одну из виновниц шума. Гувернантка Судьба скучает у рояля, изредка балуясь клавишей «до», отворачиваясь на вертлявом стульчике от мадмуазели Легкомысленность, пробующей очаровательные улыбки у зеркал и вздымающей кружевами нижних юбок неслышные «па». Вот кому танцы весьма по душе. Леди Забвение ближе к камину, потягивает свой коктейль через соломинку. Мадам Необходимость пожимает плечами, не отрываясь от кона, мадам Свобода все еще листает альбом, курит и курит. Герцогиня Трагедия надменно опускает вуаль: «При чем здесь она? Подозрения неуместны». Великой княгини Разлуки не видно, как и государыни Надежды. Леди Неизвестность по-приятельски кивнула ему. С ней никогда не соскучишься. Звон осколков, сметаемых на мраморной лестнице, потревожил и озадачил. Ангел остолбенел, увидев, что необточенные камушки и бриллианты летят градом, побивая драгоценные живые розы, ее встречавшие у распахнувшихся дверей.

- Ты с ума сошла, – вскричал он, – алмазная пыль опасней яда.

- Я же не приготовила вам кофе с истертыми алмазами, – с милой улыбкой вспыхнула она и выпрямилась. - Веер, послуживший метлой, постукивает по мрамору перил в такт ногам, выглядывающим в разрезы алой туники, оголившей плечо с родинкой.

«И ноздри ея трепетали», – подумалось Пушкину. Такой сдержанно злой, страстной он еще ни разу не заставал ее.

- Объяснитесь, сударь, - Алфея хлопнула веером об стол, ушла в глубь залы, одним взглядом согнав с дивана черную пантеру. Вытянулась, закинув руки за голову и помахивая туфелькой. Пантера затаилась, посверкивая ошейником. Девчонка намерена дразнить дикую кошку. Ангелу становилось не по себе. Туфелька чиркнула по носу пантеры. Грозное рычание доставило шутнице опасное удовольствие. Никто не успел ахнуть, правая туфелька тоже не промахнулась, пантера взвилась в прыжке. Трюк удался! Она смеялась навзрыд, стуча обосевшими ножками по ковру.

- Господин Случай, Вы благоволите жестоким чаровницам? Зачем смеетесь Вы, проводя их по лезвию ножа. Неужели так уж скучно просто жить? -

- Факир был пьян! Гришке удалось несусветное! Ха-ха! Представьте, мой факир был пьян. Семьсот земных веков не удавалось сотворить подобное! -

Для всех осталось тайной: как они разминулись? Недоумение клацнуло зубами, а на мраморе лестницы теплятся следы крови, - пантера поранилась осколками, приняв чей-то тающий призрак за обидчицу, живущую на втором этаже. Вероятно, в неволе дикие животные теряют нюх, ей невдомек оглянуться. Двустворчатые белые двери закрыли на ключ. Все действующие лица ошеломлены. Все забыли черного демона страсти. Что вспомнилось вдруг? И кому? Никто не знал, даже няня Правда, шаркающая меж знатных дам, слегка обескураженных. Безучастная, отринутая от дел гувернантка Судьба наигрывает старые романсы, словно для себя - вполголоса…

В закрытую дверь стучать не могли, но сетования и грохот очевидны. Вход в библиотеку-кабинет через внутренний дворик охраняла заржавевшая решетка ворот, чтобы не утомлять хозяйку нечаянно любопытными взглядами. Факир, стакнувшись с Распутиным, стал непредсказуем. Вот и сейчас компания ввалилась, держась друг за друга и рыдая о сбежавшей пантере, сорвавшей все замки. Екатерина и Петр, старательно пробираются к столу, желая незаметно вооружиться державными знаками, уйти на свои парадные места, явно смущаясь нарушением устоев и с трудом сохраняя церемонную осанку. Хранитель прикрыл глаза ладонью, шевельнул крылом: делайте, что душе угодно.

Мутно блуждающий Факир, оказывается, прав, обходя гостей с шутовскими поклонами.

- Б-б-бриллиантовые острова рассыпались! Александр Сергеич, милый, уж Вы-то видели их? Хрустальные замки – вдребезги, мадам… не помню Вас. Нижайший поклон, княгиня, Ваши миражи клубятся алмазной пылью, я видел – в безнадежном пепле. Пустыня. Там бродит пантера, Ваша пантера, Мэм. Она не сумеет снять, одетый Вами ошейник. Там, в остывшем пепле жив еще огненный ветер. Да-да, смутная память-погоня сгоревшей мечты. И вам не жаль дикой кошки, жестокие затворницы?

Факир расшаркивается и паясничает, изумленно отшатываясь от надменных жестов призрачных леди, проверяющих маски невинности в отражениях зеркал и встречных взглядах. Герцогиня Трагедия, спокойно откинув вуаль, строгим тоном отводит подозрения: «Сударь, нас пригласили на бал, будьте любезны, развеять сомнения и объявить о предстоящих салонных чтениях». Факир-управитель замер от восторга. Как ловко они избегают выслушать приговор о себе. Пушкин подошел к Хранителю, взирающему на Алфею, подал браслет. Мягкий щелчок на умиляющем запястье. Кончиками пальцев он проводит по смуглому плечу, с неземной нежностью целует узкую кисть, примиряя ее с неизбежными атрибутами, не всегда легковесными, - успокаивая тем, что не следует пренебрегать неудачным опытом.

- С Вашего позволения, я могу объявить бал? - Она обвела взглядом многоликую свиту и, заметив государыню Надежду, согласилась, присела в реверансе, обнаружив бриллиантовое колье в декольте наполеоновских времен, овеяв Пушкина ароматом женской кожи. Факир в белом фраке взмахнул дирижерской палочкой: «Полонез»!

5. Одиночество

Одиночество ступает по паркету вчерашнего бала. Ни следа, ни ветерка, ни света, лишь затаенных несколько осколков, да притихшей свитой поникшие гардины. Все те же легкие интонации чарующего шествия: да – так… так-так… так – да. Ступает все также изящно, как по белым валунам, уводящим из древней пещеры, по каменным плитам усыпальниц и храмов, - не опасаясь, не оскользаясь на мраморной глади дворцов, не спеша и не оглядываясь. Да…так. Медлительная игра изысканных линий, очерчивающих и скрывающих, манящих и скрывающихся в спадающих, шуршащих по пятам, вздымающихся на остроте коленок и падающих обречено. Алфея уходит.

- То немногое, что я успел увидеть, я воспевал всегда. Нет, не подумайте, я… Мы не были знакомы – только издали. Она выходит из церкви сквозь нищую суету. Это ложь – она не была надменной и жестокой. Но ее опасались как исполненной мечты. Но Вы, должно быть, помните, что уже тогда не умели мечтать и потом. Я кричал им: «Спасите, она вышла на паперть! Не милостыни – нет! Она помедлит-помедлит, но не задержится. Спешите подать руку! Спасите»! - Я кричал им: «Подобно псу лизните ее ладонь, и вы взвоете от горечи поражений, от яда, пылью осевшего на истонченных веками контурах. Очнитесь, вы оцепенели от немоты и удивления», – кричал я в пустоту живой толпы. – «Она одна, остановите, она уходит! Божественная красота уходит». Я охрип от крика и боли, и потом… потом я умер. - Высоцкий задумчиво перебирает струны, словно вехи, вглядываясь в глубину пустынной залы, заинтриговавшей слух и взоры. Хранитель тактично не мешает, присев у резного стола и кивая.

- Я ждал ее на берегу, в туманных клочьях над рекой я чувствовал движение. На похищенной лодке был кто-то незримый. Мы едва различали прутья кустов и хворост под ногами. Липкая сырость покрывала одежду и листы. Мы молчали – мы не были близки ни в жизни, ни тогда. Тексты новых песен я сразу смущенно свернул трубкой, ткнул ей в ладонь: «Потом, потом, вернись и читай». Я не знал ее имени и сейчас не знаю, я был обескуражен случившимся. Костер в облаке не развести. Мы молча вернулись в лодку, сели рядом, спиной прислонившись к рубке. Я не находил слов, разглядывал удивительную форму ноготков: узкие, заостренные лепестками георгинов алых. Случайная одежда ее не портила.

Неловким движением она избавилась от большой клетчатой шали, решив хоть немного подобрать спутавшиеся пряди долгих волос, но что-то мешало. Словно отряхнувшись, она выскользнула из телогрейки, прислонилась к фанерной стене. Нагота плеч, излом запястий, а локоток!.. О, Боже! На прозрачно-белый батист сорочки капала кровь, теплая, живая. Я испугался, я не сказал ей, что она сошла с ума, а прохрипел сдавленно: «Знаешь, мне до сих пор больно. Передай им – мне больно! Если все так… Я хотел бы умереть». Я давно не слышал своего голоса – такого рвущегося клокотания в горле. Она не ответила, то есть это случилось как-то иначе. Ее мысль так ласково и покойно легла на сердце, что я умолк, более уж не прибегая к словам. Я не помнил такого умиротворения ни в жизни, ни потом. Она вынула забытую иглу от капельницы из вены, куском бинта скрутившегося в косах, я затянул ей руку, не подумав о своих ледяных прикосновениях. Просвечивающее тело ничуть не смущало, нагота имела иной вкус. Только потом, вспоминая нашу страшную встречу, я думал о поздней осени и застывшей снежной каше на воде, поражаясь сумасбродству и бесчувственности к холоду. Ну, как же! Живым должно быть холодно.

Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти и пера, а ему, тогда открывшееся ушко, только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться и погибнуть. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится в снисходящих сумерках. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

- Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, - заметил Высоцкий, - да… так. Да. –

Легким дыханием откликнулось эхо, не печалившееся о том, что оно всего лишь сторонний наблюдатель. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, с царственным равнодушием удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

- Жаль, Вы так и не успели разглядеть ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она задумчива сегодня и редко смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, знаете, многообразие утомляет. - Высоцкий остановил походившие на оправдания объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

- Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

- Браво! – воскликнул Управитель.

Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей заносчивым дамам. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим Гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

- А-ах! Тихий вечер у камина…

- А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

- На, запретных для нас всех, брегах Леты.

- Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих чужие мысли.

- Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

- А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

- И как скрылись берега. - Щебет становится бесцеремонно ядовитым. Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

- Да, мы не заметили – давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не знали и не желали знать, что ждет нас впереди… - - Одиночество, - нам ответил надменный Харон.

- Цветы и слезы для богини, – распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

- Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это, действительно, последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

- Не всегда добрые, - прошамкала старушка Правда.

- Так было угодно Всевышнему. Так уже записано в заключительной книге, в пережитой нами цивилизации. Жизнь продолжается. Возражения не рассматриваются. Короткий обзор – трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей и после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра, на которое назначено чтение первой поминальной главы. Роли всем известны. -

- Хранитель нуждается в уединении. – Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется – рассеивается пылью.

6. Вещий сон

«Цветы и слезы для богини». Нет, я спутал, впоследствии записал, но как-то иначе. Розы продержались долго, словно она тайком притягивали их для вдоха. Были цветы, фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание любимой в незаконное царствование Великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день с резкой границей звонка коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило Время. Помню, что, касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая о том, какой она стала.

- Улыбнитесь, Мэм, шампанское! Ну, зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки. Я Лапундер - есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски - как у меня. Очень похож. Успокойтесь, Мэм, я не бросил литературу, да только что она теперь может значить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Сознайся, ты все еще славный котенок, с которым не соскучишься? Мэм, я не знаю Вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил Вас. Но уверен, что есть обратный билет и скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать Ваш рейс. Я надеюсь, Мэм, что вояж разочарует Вас… Я чуть с ума не сошел. Я не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет, ни для кого, нет навсегда!

- Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… - Она не выносила мой театральный гомерический хохот и бросила трубку. А я мечтал рассказать, что дела, начатые при ней, приносят немалый доход. – «Алло! Ты с ума сошла! Алло».

Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем билеты, если она по сей день летает во сне? Какие карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина спальни, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам свое великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается как утка, а девка хваткая – уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.

- А барыня катаются… За ними князь заехали-с… ранехонько, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув пухленькое испуганное личико.

Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где... Он замечтался и сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то неизвестных газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! - «Что такое»?! – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.

- Бред какой-то, прости, Господи, - шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. - «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», – кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души». - Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. - «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды». - Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие – иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, – то ли кладовка, то ли спальня приживалки.

– Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб. - Граф чеканит шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшает, сужается, капает вода. Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя: «Выпороть… всех выпороть». - Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо.

- Что такое?! – Граф недоуменно раскрывает глаза, пораженный множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов. Это в его-то изысканном уюте! Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу.

- Господи, да что же такое, – вопрошает он, думая, что бредит или сходит с ума.

- Я полагаю, что это пеленки, сударь, – насмешливо отвечает графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны. Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него? Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила это и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара или его супруга просто ведьма.

Мгновение бесконечно. Качнулся маятник условного расстояния, время не существует. Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все замерли, нет, застыли в ожидании взмаха палочки дирижера. Грациозный поворот головы: взоры встретились. Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые «па» застучали в висках: «Я, почему я»? - О, у нее были секреты, но даже леди Неизвестность и леди Неизбежность – родные сестры робели пред нею, пытаясь опорочить. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, сочувствие, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. В свете за ней волочились, поклонялись, обреченно платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу.

Вдохновенная музыка жестов мазурки, чарующие слова – бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений, а изменить что-то Вы не в силах и, кажется, нет причин для радости. Больно – значит – мы живы. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть Вы… Ваши сны и пробуждения». - Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним и, что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов знакомства. Граф в замешательстве не заметил ухода, все еще гадая о том, отчего он так страшится и ненавидит, и не может не любить ее?.. Ей всегда все известно. И давно, – решил он, окончательно очнувшись от сна и приходя в себя. Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся темный шелк, прильнувший к стану: изящный изгиб – она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль Вас».

7. Экспресс на Санкт-Петербург

Я не злорадствую, увольте, это музыка… Вы слышите? На перроне, не задевая вокзальной суеты, пыльные оркестры выдувают танго. Я прихожу в себя и уже не переживаю. Я все еще принадлежу Вам. Мои предчувствия печальны, что ново для меня и для Вас, сударь; для будущего прощения или прощания и оставления грехов: моих – мне, а Вам?

Все видимые и невидимые варианты судеб мелькают по откосам, но экспресс не мнит остановки, и они увертываются, отстраняются с пути подобно осинкам, подгнившим в долгом ожидании, березовым рощам, мостам, озерам. Не правда ли, забавно? А Вы, граф, все еще водите знакомство с призраками? Вы ничуть не изменились за наши пять лет. Бросьте, это скучно. Отчего же Вы остались дома? Ах, да… мой вояж инкогнито. Вам никогда не узнать о нем, так-то, граф.

Вы все еще восторгаетесь – в укор мне – простушкой Реальностью, приносящей плоды? Вам их и пожинать. А мне лететь дальше, перелистывая прожитое, пользуясь жертвенным временем прокуренного вагона экспресса, идущего на Санкт-Петербург, где хотелось бы отдохнуть от себя. Но, если честно, я очень люблю свои несовершенства и не желаю расставаться с капризами, научаясь у Вас разумному эгоизму. А мелькает за окном: предисловие, раскрытая тайна, эпилог. Безразличие овладевает графиней, с медлительностью закрывающей книгу. В дремотной яви оживает болтовня соседнего купе, отраженного в коридорных зеркалах, слепит солнечный зайчик, смежаются веки под легкое покачивание. Кто-то зачитывает светскую хронику непроисшедшего.

- Исчезнет на обратном пути, возможно…- Перебивают уверенные голоса:

- Не может быть! Она сбежала, ее могут только выслать. -

Скучный голос остановил дамские толкования.

- Я там буду, газеты всегда искажают истину. Конечно, княгиня в гневе, Судьба разобидится, уж ей-то известно, что графиня умышленно простится, заметьте, заведомо навсегда. Открыв тайну, она оскорбит государыню Надежду, посягнув на Ея власть!

- Словно бы кто-то вправе решать: оставлять ли благосклонность надежды человеку! -

- Непревзойденное безумие. -

- А граф, конечно, не догадывается ни о чем? -

- Она не ожидает так скоро Великую княгиню и, тем паче, никто не предполагает получить приглашение на бал герцогини Трагедии.

- Бал уже назначен, леди Неизбежность позаботилась о многом, за свою неутомимую волю она представлена к счастью «Красной подвязки». Графиня чувствует неладное, но только во сне ее могут смутить зловещие улыбки придворных.

- Представьте, они вспомнили себя прежними. Князь пребывает в черной меланхолии. И новый роман или поэма угадывают ее дыхание, слова, облик, жесты и даже город! Он верит господину Случаю, а тот умеет подшутить. Утром его будит супруга Жизнь, и он почти здоров и верит, что она только мечта. Иногда грустит, считая, что богиня умерла задолго до его рождения. Нет, он не найдет ее, недопустимо нарушение этикета.

- Да и можно ли дальше жить, если помнить все, ничего не оставляя в прошлом, не умея забыть непомерный груз и страдания.

- О, если бы только этот грех. Вы бы слышали, что она скажет в присутствии всех знатных особ, словно объявит о церемонии редчайших торжеств. Вот, читайте, слово в слово: «Наши вселенные близки, но мы не увидимся боле. Я не прощаюсь, князь, ибо мы не расстанемся никогда, мы неразделимы, ибо нам не забыть друг друга. Никогда».

Графине не удается уснуть – душно. В открытые двери купе она рассмотрела невысокого человека в золотом пенсне: седые бакенбарды, редкие волосы на затылке и в ушах служат окантовкой гладкому черепу. Вероятно, отставной генерал в штатском едет со своей очаровательной супругой Легкомысленность. Едва ли она старше его дочерей, фривольно-веселых, посвящаемых во всевозможные чужие похождения по приезду. Приятно ехать отдельно, не быть знакомой спутникам и, выходя на перрон, отделаться туманным поклоном, надеясь более не столкнуться с ними, знающими даже то, что ей самой пока неясно. Да и сбудется ли? Я одна и без свиты – никто не ждет. Остановлюсь не дома, а на Шпалерной. Вуаль темная и очень густая – узнать нельзя.

Невероятно, не было ни дождя, ни ветерка с Невы, непривычно сухо. Безоблачно переглядывались луна и солнце: вкрадывались вдохновенные белые ночи. Поневоле одежды становились прозрачней, мадам Беззаботность предложила чудную вуалетку, которая все реже прятала взор графини, отменившей осторожность, что привело к нечаянным визитам. Их следовало возвращать, дабы не обидеть славную подругу Вежливость. Соблюдая придворный этикет, балов не избежать, как и прочих загородных увеселений. От кареты, предложенной мадам Необходимость, она отказалась. Пыльно и долго. Поезд идет по удобному расписанию.

Кокетливыми чепцами в остреньких зеленых кружевах провожают на Гатчину самостригущиеся ивы, сбрасывающие зимой коготки лишних слов, уже выцветших к лету и сейчас сокрытых травой. Любимая поговорка папа́: «Главное – вовремя спрыгнуть с поезда, идущего в пропасть», – пришлась бы как нельзя кстати. Рельсы почти сходились, движение с едва ощутимым разрывом абсурдно. Два поезда набирают скорость, странно обтекая пригородные платформы с двух сторон. «Не может быть: параллельные не смыкаются»! – стучит в висках. Соглядатаи в попутно скользящем вагоне утомили соседской назойливостью. Алфея вышла. Ничего страшного не произошло, почти поцеловавшись, они разминулись, резко отвернувшись составами.

Графиня вернулась, но не обнаружила свое купе, новые спутники указали ей на «ее место», заметив замешательство (обычно несвойственное), словно именно она и именно от них выходила в курительную и ресторан. Удивляться поздно, оказавшись в чужом городе без багажа (необходимого скарба изжитых эмоций, что везла в подарок), ушедшего в неизвестном направлении, – только серебристо защелкнувшаяся сумочка в руках. Куда девается неотвязная няня Правда, выжившая из ума приживалка, которую никогда не сыскать в нужный момент. Она умеет смутить пылкие взгляды юнцов, не нуждавшихся в ее строгом оке – достаточно других, но где ее прыть, когда теряется равновесие, когда она нужна как матушка Вера? Сокрушаться поздно, старушка запамятовала обязанности. Раздражение улеглось и объявившаяся няня невзначай роняет то, что было крайне важно – как вера, надежда, любовь, но с опозданием в целую вечность.

- Где тебя нечистый носит? Скажи, как называется шар, слепящий цветными искрами, слетающими снегом на головы зевак? Что означает кружащийся волчок, оттолкнувший дощатый купол в старом цирке моего детства, выросшего в полую планету моей реальности? Факир застелил полость шара травяным ковром, чтобы не услышать многого. Мне бы нравилось жить здесь, но я устаю. Зрители продолжают приходить сюда, не подозревая о моем существовании. Все видят зеркальные осколки, отражающие свет. Чей свет, няня? Целый мир неизреченных сущностей отражает нападки ослепленных, тех, глазеющих снизу. Они лишние – как чуждый мне город. Ты забыла, старая, что я путешествую инкогнито, что я неслучайно оказалась здесь? Никому не позволено вмешиваться в мои дела. Где несносный Факир, живущий этим фейерверком?!

- Час пробил, сударыня, – свита испуганно присела в реверансе.

8. Час пробил

Семья спешно съехалась в Питере.

- Уехать бы Вам, княгиня, – граф обомлел от обмолвки. – Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить Вас, графиня, что… -

Ком обреченной нежности не тает в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем граф зрелым размышлением понимает заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей – заблуждений великих, когда события оживают джином из сказки. Серебряный аксельбант сверкает слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь…

- Снег, иней, как чисто и светло, милый. - Она прервала молчание. Выходя из кареты, ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осеняют графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил им в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо. Страх?.. Нет, то – ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас – при обмолвке, им обнаруженный и понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не жить, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости и столь явственно отдаляемой. А, впрочем, так и так – погибель. Но ей! Как можно ей? Он сразу поднялся к себе: недосягаемые образа, теплится лампадка.

- Неужель, Господи, я ведь верил, верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Господи, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна и кучер нестроптив, но насторожен, еще… сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ? - Граф ошалевает от бессилия произнесть…

Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрит шампанское, и розы источают благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная оживленней и словно бы радостней, чем в их юные годы. Привычная молчаливая беседа угаданных жестов и взглядов. Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее – игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.

- Извольте, водочки, сударь, – звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой. -

Годы минуют ее – как хороша! Граф любуется супругой, отвлекаясь на проказы, забывает гнетущую боль предчувствия – тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.

- Богиня вдохновения, восхитительница ангелов… - Граф шепчет, лукаво заплетая излишнюю бодрость выпитого в не очень изысканные комплименты, на которые он не был ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти.

Но он предпочитает говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелкой на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя. Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон – кошмарный сон наяву? Он не находит в памяти ни одного вечера, где бы они так веселились и только для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевают балов и приемов. Упоение каждым мгновением, упование на драгоценную отсрочку. А вдруг незначительный случай переменит волю?

Они танцуют самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближаются в мазурке под неслышные па, уносятся в вальсе отчаянного восторга. В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней: «Ах, браво-браво, граф»! - Из затаенных глубин души, радуясь изречению вслух, слова исторгаются с наслаждением. И это прекрасно! Обретает голос сокровенное, ведомое лишь во сне, что так умиляло батюшку на исповеди и радовало матушку («то, голос сердца, дети мои, то ангел любви образует вас, верьте, верьте друг другу…»). Снисходившее к ним обоюдное откровение, высказанное сначала в шутку и с громким смехом, не рассыпается на бессмысленные звуки – не остужает чувств, а вселяет надежду – надежду на спасение. Государыня не попустит…

Военный мундир к лицу и легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную. Прощаясь, она смело поправит его.

- До встречи, до скорой, возлюбленный!

И он безбоязненно смеется, и верит в свой единственный шанс.

- Сударыня, я не хотел бы видеть Вас вдовой. За Вами князь, прощайте! -

Смутившийся князь пожал локоток.

- Графиня, я скоро отъезжаю. Город пуст, все зависит от Вас. До последнего я Ваш покорный слуга. Ваш супруг просил меня… -

Солнце заскользило над парком, трогая оцепеневшие силуэты на мраморе проводивших ступеней. Очнулась улыбка графини.

- Благодарю, милый князь, я остаюсь. Я дома, кто посмеет тронуть? Премилая весна задалась, все образуется. Пойдемте в гостиную, что ж горевать? - Слова звучат утверждением, а не вопросом.

Смахивая слезы, Матренка охает в голос. Грустная медлительность прошуршала по мозаике паркета, оттаивая в нежности Шопена. В бессильном гневе князь отмахнулся от ожидавшего его кучера и последовал за графиней. В подкатывающих к горлу аккордах все яснее различая приближение герцогини Трагедии, чей триумфально-фатальный бал, вероятно, уже назначен… Вспорхнула белая ажурная накидка на волосах пианистки, играющей самозабвенно и, не замечая нот, любезно перелистываемых великой княгиней Разлукой, одарившей князя сияющей улыбкой. Времена, где друзей не ждут, заполучили власть…

Мечется бедная Матренка, не ведая, где бы упрятать графиню. А слуги давно разбежались, да и нянюшка исчезла в лабиринтах дворца.

- Барыня, барыня, стучат, двери ломят. -

- Так, поди, открой. –

Графиня и не укладывалась спать. Прическа надменно высока, словно сейчас утро дворцовых визитов, вызывающе сверкает бриллиантовое ожерелье, пышные буфы искусно нависают на плечах, локотки сжимая, жесткие кружева в каменьях скрывают точеные запястья. Алфея ощущает багрово-бархатную тяжесть платья обнимающего колени, церемонно сходя по парадной лестнице в залу. Онемевшая Матренка пятится к трясущейся, вырываемой двери, отступает от кованого топота. Пылают факела, запах махорки, стужи и металла, людность и грохот крушения, вопросы к непроницаемому спокойствию хозяйки. Сцепленные на талии пальчики выгибаются от рывка, предательски оголив плечо, интригуя визитеров недосягаемостью. Недобрый взгляд изучает классический профиль, холодит взведенной угрозой зашептавшие на ухо подвески: «Этого следовало ожидать».

- Обезумели, хамы, – невольно ответила графиня, вполне владея собой.

Щелчок оглушил. Она смотрит уже со стороны: долго и прочно хрустит ткань, удерживая сникающее тело, цепко сжата обманчивая легкость рукава, обнажив левую грудку, невинно удивленную нелепым обращением. Отшатнувшись, бесноватые, никак не ожидавшие подобного исхода, будто бы бережно укладывают ее на ковер, матерясь, оставляют дом распахнутым. Вьюга заметает еще зеленые, не успевшие состариться рыжиной, не уставшие листья октября, ощипывает богатые кроны вековых исполинов. За мглою звезды как никогда печальны. Князь склоняется к телу, прикрывает надорванным рукавом крапинки крови, зардевшие под кожей, оглядывается мрачно на Алфею. Он подходит к ней сожалеющей походкой, видит крайнее изумление, теряющее границы зрачков, черная бездна не оставляет места радужке, дробится хрустальными гранями – уже за пределами души.

- Этого следовало ожидать, графиня, я к Вашим услугам. Выбор, Вы сделали выбор, – он сжимает безвольные пальцы, – час пробил, сударыня. Я был терпелив, памятуя о графе. Богиня моя, послушайте, пуля вернется к пославшему ее, ничуть не повредив Вашего чудного ушка. Так позвольте предложить Вам руку, сердце вы давно похитили. - С неистовым наслаждением он приник к остро выточенным ноготкам, как верный друг, уверенный в своей правоте.

Факир-управитель гасит портретную галерею, собирает свет очей – до лучших дней. Князь хочет услышать – уловить в молчании согласие на отъезд.

- Было послание: предать забвению. Прежнее кануло в Лету, не пытайтесь искать графа в предстоящем хаосе. Нас ждут иные наряды, имена. Нас укроют темные крылья. -

Впервые хмуро Алфея обводит неласковым взором редеющую свиту, едва приседающую в поспешном реверансе. Особняк пустеет, все в сборе, только Матренка, забившись в шубы, молится об избавлении от холеры или чумы, не знает, как назвать.

- Я не оставлю Вас! Выбор, – напоминает князь.

- У-у-уходим… – подпевает дьявольская завируха, подталкивая всех в спины.

- Умоляю, придите в себя, уже поздно, уже светает. - Он подступает к ней вплотную, с трепещущей силой обвив руками и не отрывая взгляда, царапаясь о замысловатую роскошь украшений на платье, но, не отпуская, замедленно сползает на колени, шепча и осекаясь.

- Уже поздно, они могут вернуться, комиссар уже мертв. -

- Это сделала я, - отвечает она легкой пощечиной, благословенно перехваченной и прижатой к иссохшим губам.

- Я видел. Уходим же, здесь нас ждет западня.

9. ЗАПАДНЯ

Внезапная усталость взметнула алмазные искорки, исчезающие в боковом зрении.

- Может быть, это возраст, – спрашивает графиня, изучая отражение в зеркале.

- Возраст? – Князь усмехается уныло. – Вечный возраст! Возраст вечный, вечности возраст, - ему нравится игра слов, - возрастная вечность… Возраст – тающая вечность! Глупости, графиня, это голод, просто голод, обычная доля в этой, проклятой Богом, стране. Мир распадается на куски, до боли смешные, пестрые лоскутки.

- И?..

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх